Атрилл Око

- В ТЕНИ ОГНЯ НЕ ВИДНО СВЕТА
- ЛЕСНЫЕ ВРАТА
- О ДЕРЕВЕ И ДУРЕВЕ
- ОТРАЖЕННАЯ ТИШИНА
- О ХОЛОДНОМ ДИВАНЕ
- ДИКИЕ ПУТЫ МУЗЫКИ
- ВЕТЕР ОТ ТВОЕГО ЯЗЫКА
- ОБ УТРЕННЕЙ СТУЖЕ
- КОСТЁР
- ОБ ОБИДНЫХ СУХИХ БУРЕЛОМАХ
- АЛХИМИЧЕСКИЙ СОЮЗ
- СТРАННЫЕ СТРАНСТВИЯ
- СОН САМАНТЫ
- О БЛИКАХ НА ВОДЕ
- ДЫРКА В ДЫРКЕ
- ИСТОЧНИК ГЛУБИНЫ
- ЛЕГКИЙ БРИЗ НЕВЕРОЯТНОСТИ
- ОТВЕТ ЗЕРКАЛЬНОГО ВОСТОРГА
- О РАВНОВЕСИИ ПРИНЯТИЯ
- УЛЫБКА БЕЗМОЛВИЯ
- О ГРУСТИ И НЕРЕШИТЕЛЬНОСТИ
- ПРЕЗРЕНИЕ К ПЛАСТМАССЕ
- О РАДОСТИ
- ТРИ ПРИЯТНЫХ ТОЧКИ
- ЦРАСТВО ЭНТРОПИИ
- Тонкая струйка алого света...
- стихотворения

Музыкальное Творчество

- Dream of Cristal Lake
- Mystic Grove
- Moonlight (cover version of Anafema)

---------------

"ЛЕСНЫЕ ВРАТА" (PDF)

_________________________________________________

В ТЕНИ ОГНЯ НЕ ВИДНО СВЕТА

Глазами твёрдого, подобно панцирю расплавленной магмы в сердцевине жемчужины, твёрдого, подобно векам христианина, пламени, застывшего и немыслимого для ощущения человека, не видно ничего, кроме чёрно-белой авроры необходимости. Глазами непреступного созидания, медленного снизу и такого туманного и бесформенного в своём свете вблизи. И всё же такого твёрдого.
Любая искра, подобно суперструнам таутохроматики, изгибаясь, волочась, оставляя след в мякоти галактики, свивается в нечто однополостное, светящееся бледно-алым с золотинкой, и всё же не единственное, протяжённое и заключающее в себе то, в чём оно живёт.
Трудно сказать как.
В этих глазах глубины и миражей, глазах кобры, приковывающей взгляд, таится прямая сила, повелевающая, жаждущая, грубая.. но настолько хитрая... О боги... Насколько!
Застывшие, твёрдые глаза. Да, в тени огня не видно света, но во власти сердца раздвинуть себе дорогу в остановившемся времени и взглянуть в эти зрачки, опуститься в туннель черноты, падать, воздыхать, наполняться эйфорией и... подлетая к бесконечному чёрному морю, останавливаться, отдаваться иррациональному "чему-то", разворачиваться и не касаться пустоты, потому что она глубже, чем может выдержать смысл.
Рычать и бросаться, открыв глаза, хвататься от страха, сменившего уверенность, за голову, ужасаться происходящему, замирать и в неподвижности ждать разгадки, - только так, лишь бы не упасть обратно и не повторить весь путь сначала, только выкарабкавшись в твёрдый мир, обыденный и переполненный вещами.
Там, в этих глазах, там - дыхание голода и этим ужасным путём, прикасаясь к ауре неуверенности времени в самом себе, можно помнить о том, что эта текучесть и безконтрольность так упорядоченна, так управляема. ИМ? Мы двигаемся в воронке мира, дёргаем за его струны, плетём неводы для отлова рыбы, считаем, что мы можем считать. Или же, щипая эти струны, кобра шевелит нашими извилинами лично, сама предрешая наши мысли и желания?
Можем ли мы отдать приказ или порвать нить? Да, можем! Выйти из под власти нитей? Никогда!
Это интегральная логическая схема. Цилиндр подцепливает крючком струну, она звенит и тянет другую. Иные резонируют в ответ. И в то же время, не обладая желанием, мы все априори властны над ним в равной степени как и оно над нами, потому никто не скажет где конец Зверя и где начало. Начало страны синего льда.

Льдинки украшают стекло
Оно издаёт неслышимые скрипы
Лязг стекла вспенил сумрак
Глаза в ночи не закрываются и здесь

Мерцают тысячью алмазов
Пылинки льда на треснувшей двери
Хозяин дома холоден и твёрд
Сам лёд стирает пламя страсти

Мнимая ночь, гладкая луна, кольцо туманного света в небе, бездонная тишина, тень крыльями жмётся к плечам. Чёрный леопард пускаятся в бег, точка без формы падает к океану, рисуя восьмёрки в белых небесах. Потому что белые небеса - это нектар мира


ЛЕСНЫЕ ВРАТА (ОТРЫВКИ)

Подушки, касаясь лохматого влажного мха, прохладного, как осенние дождевые капли, приняли на себя невесомость прыгающего зверя, бесшумно, неслышно и тихо.
Тень скользит по стволам в ночном свете, поступь рыси грациозна, отточенна и утончённа, словно ночь, шёрстка полна серебрянных искорок, а ветер – запахов жизни.
Рысь пускается в путь, она великолепным тонким движением выгинает спину, приподнимается на лапах, касается подушечками влажной почвы, шуршит листиками трав и кустарников, трётся мягкими пятнистыми боками о вьющиеся ночные цветы, пригинается, чует запах, бросается в неслышный непринуждённый бег по одной ей ведомым скрытым тропам, кончики чувствительных ушей приятно трутся о веточки папоротников. Стволы и ветви тропических растений мелькают быстрее, сердце бьётся учащённей, испытывая восторг бега. Рысь совершает прыжок, стремительный, отточенный, рассчитанный прыжок в неизвестность ночи, ветер шуршит волосками шкуры, земля накидывается снизу, лапки бесшумно принимают удар, хвост скользнул по глади серого камня, прильнувшего к древнему стволу, коготки втянулись, она глядит вверх и видит луну, она чувствует своё дикое родство с небесной рогатой ладьёй. Она счастлива осознанием единства с лесом и его дикой душой, она – Рысь.

Я иду поступью рыси,
Мои сны – как сны неистовой кошки
Мои ощущения тонки, как лунный свет
Я чувствую запах древнего леса
Ночная рысь охотится в моих глубинах

В древнем лесу снова наступило утро. Туман накатил на округу, как волны прибоя, накатываясь, лижут берег. Молочная дымка налила воздух белой влагой, напитала всё вокруг, выпадая затем идеально прозрачными капельками на длинные стебли трав и скатываясь по листьям, сложенным лодочкой.
Туман свился с леденцой ночи, прохладным телом прикрыв изменчивую Землю, Медленно-медленно, нарастая, шипение перемещающихся пластов воздуха наполняет всё вокруг. Огонь солнца то и дело мерцает, пытаясь пробиться сквозь непреступный покров облачной перины.
Ветер холодными струйками ласкает крылья, перья неистово трепещут на ветру, ловя стремительно меняющиеся потоки воздуха, мелькают внизу реки и озёра, лиственные леса проплывают где-то далеко. Нетронутые степи, словно бескрайние жёлто-зелёные моря, простираются под поджатыми лапками.
Ветер шумит, ветер шепчет, он несёт лёгкую, невесомую в холодных высотах птицу, и ветром является птица.
Она набирает высоту, а затем стремительно, неуловимо быстро, бросается по крутой кривой вниз, чтобы через мгновение вновь нырнуть в поток воздуха и кинуться в объятия свободных небес…
(raaf.celtica.ru мы преда(н)ны земле)


О ДЕРЕВЕ И ДУРЕВЕ

Я звал её, по имени, чувствовал её природу, обнимал, сжимал, тянул. Она заговорила, чистым голосом журчали фразы. Взглянул на спираль, нарисованную на дереве и вне дерева, испещрённую полосками древесных языков, с приветствиями и словами сотрудничества, надиктованными лесом. Я позвал остальных. Ещё двадцать пять, настоящий рой, настоящую рощу.
Они жались к моим бокам, мелькали перед глазами, обходили со стороны и смортели с любопытством и любовью. Они, ведь, акации.
Мы всматривались друг в друга, мы касались и тёрлись. И я до сих пор свечусь от них, а они от меня. О, что если на мне вырастут веточки? С каждым разом мы всё более похожи. Их древесные волокна сочетаются с кровью и лимфой, соки текут быстрее и быстрее, и снег уже светится, грея землю.
Но я не думаю, что плохо быть акацией. Больше энергии и знаний, больше жизни и родства с землей, духовные практики, древесная йога и тантра. Если нам кажется, что деревья не занимаются магией, то мы ещё ничего не видели. Дубы вообще ярые ритуалисты. А некоторые деревья занимаются VouDoo.
В число плюсов входит родство с землёй, огромные, неисчерпаемые запасы жизненности, видение и ужасающее знание. Но так не хочется быть спиленным на дрова!
Потом видел белый пузырь. Пузырь был покрыт белыми, ужасно белыми, как люминисцирующая и иллюминирующая яркая мечта, точками.
Одни были больше, другие меньше. Одни возникали и росли, другие двавали им пространство, уходя бесследно. Вот это и есть тот шар, элементы которого написаны на моём сухом дереве, оставленном дома в комнате на, наверное, мёрзнущей груди.
Если всмотреться в точку, то видешь крону и корни. И тогда замечаешь в центре белое солнце, с белыми протуберанцами, словно застывшими в нашем представлении о времени, белый ветер, обдувающий точки. Солнце хозяйничает шариком, но его власть ограничена им же.
На это солнце можно кидать взгляды бесчисленное количество раз и не ослепнуть. Можно даже уставиться на него, как на новые ворота. Ведь это – и есть новые ворота.
Я запускаю мёртвую птицу. Ворона мчиться вперёд, показывая дорогу, элементы моей рощи пропадают из виду, стираются в движении, оставляя чувство «мы с тобой». Она махает крыльями, ждёт, ускоряется, петляет неспеша.
Солнце выворачивается. Солнце – пирамида. Уже не белая, золотая, печочная, металлическая, с сплошной вершинкой, с ниточным каркасом. У основании его растут зелёные деревья. Почему зелёные, эй?
-Время огня случилось уже как неделю назад. Хозяин стремится к весне Это мысли. Это желание, это стремление. Устойчивое, целенаправленное, непоколебимое, движущееся вперёд. Совсем не моё. Пирамида хочет весны, освещая в образе солнца свою рощу. И в рощу приходит весна раз за разом.
А что за сплошная вершина, матовая или с металлическим глянцем, разная? И тут - вспышка осознания! Это - часть защитницы. Активная сторона! Сердце солнца – крупица, словно молекула жемчуга. Она подконтрольна. О боги! Сколько всего осознаёшь разом! Я подкидываю ворону вверх, там рыщет мой зверь. Там парит дух наших людей. Мой зверь входит в дух и множество спиралек, которые вили мои коллеги, возбуждаются и оживают, шевелясь. Все имена вспыхивают. Пятьдесят, сто имён? Пять, семь солнц? Поток льётся в моего зверя и зверь рычит и выпускает когти.
А я в ступоре от созерцания такой объединённой силы, готовой выслушать и подсобить. Если бы не поменялся кусочком себя с дриадой, то, наверное, испачкал бы хорошую кровать. Так что деревом быть тоже неплохо.
Можно даже хотеть его и жениться на нём. Я не принимаю дурево, нет.


ОТРАЖЕННАЯ ТИШИНА

Зеркало на стене треснуто, элементы не стыкуются друг с другом, мгновение кажется, что оно цело, но через секунду швы ломаными линиями бросаются в глаза, напоминая очертаниями паутинку. Если долго всматриваться в них, то линии исчезают и зеркало становится целым, а треугольники осколков складываются в ровную картину. Мир пульсирует с периодом в наше дыхание и тянется к глазам. Стоит лишь заметить это, и зеркало оказывается как прежде разбито.
Острый оскал разбитого зеркала мигает отраженьями чёрных теней. Вблизи рамы, содержащей раздробленное зазеркалье, разворачивается мир обратного движения. Глаза влекут за покрытое пылью изображение на стекле. Просто игра света здесь и тени там, или действительно всё рассыпается и плывёт, кроме застывших глаз?
В секундах здесь, в герцах там, в детских страхах перед мультиками с Алисой, теряется привычный шаг движенья времени. Косые черты взбесившихся часов говорят одно и то же: «Нет».
Вот и всё – не так уж и грандиозно вывернулась наизнанку привычная последовательность краткой жизни, недописанного воспоминания жемчужины.

Останови своё бесцельное движенье,
Нелепой краской мечущийся ум.
Не торопясь, войди в немое отраженье -
Освобождённое пространство дум

В седых тенях отвергнутых желаний,
Крупицах ранее не высказанных слов,
Остановив привычный бег воспоминаний,
Застыли стрелки сломанных часов

Сквозь тусклое кольцо слепого постиженья
Стремится точка каплей в небеса
Сквозь зазеркальный свет земного ожерелья
Сливаются в восьмёрку два кольца

Я сказал зеркалу: «I lived…». И уста по ту сторону вывернули мне в ответ: «I devil…».


О ХОЛОДНОМ ДИВАНЕ

Вчера вечером в комнату влетел лоскуток ветра. Он закружил прикорнувшие на стуле листья бумаги и раскидал их по паркету. Ветерок застучал в окошко, проверяя заперто ли то, а потом исчез. Он хотел сказать, шепнуть на ухо что-то крайне увлекательное, но окно остановило его. Лишь сухие листья прошуршали под окном ему вдогонку и улеглись зимовать.
Потом пошёл снег. Он падал и падал, укрывая землю хлопьями ледяного пуха, залезал людям в воротники, наносил сугробчики и сугробища, украшал деревья и ограды, а к утру растаял, наполнив всё всепроницающей зябкой влагой. Исчез, как и тот порыв вчерашнего ветра. Затем подоспел и мороз, но уже не застал ни того, ни другого. Одинокий, он слонялся по округе, превращая лужи в зеркала, а кладбищенскую пыль в гранит. Солнце грело тучи, но не землю, скрываясь за толстым одеялом белизны. Люди жались, окружали себя четырьмя слоями синтетических одежд, выходили по важным делам и валились с ног, забывшись и не замечая под собой скользкие пятна. Они сопротивлялись льду, себе, морозу, жизни. Они не жили, не замечали, прожигая дни и ночи в одних и тех же заботах. «Но нельзя бороться со льдом, как нельзя и поддаваться ему. Поскальзывайся вместе со льдом, и падать не придётся», - разве это никогда не чирикали нам в форточку?
Одно дело – складывать по полочкам свои дела, а совсем другое – понять, что они не всё, что есть у нас в жизни. Вот бежишь себе между высоковольтными столбами и думаешь судорогами по подкорке: «успеть бы, не опоздать бы». А затем в кармане играет приторное MIDI, просясь выбраться подышать холодным воздухом. «О, это же Владимир Кузнецов звонит! Что там такое случилось?». И начинается пустое поглаживание языком ротовых полостей, подразумевающее важную и неотложную беседу на совершенно бестолковую и далеко не жизненно нужную расплывчатую тему. И опа! Пропустил удар в ребро от метнувшейся в прыжке планеты. Подкошенный, рухнул маленьким колоссом, на скользкую дорогу и едва не лишился головы под болванками механических зверей, гребущих по грязному песку, посыпанной второпях дороги.
«Ах, чёртов грёбаный мороз, едрени-фени!». Взял трубку и поспешил по улице, не задумавшись над тем, в чём твоё счастье и где же твоя цель. Ведь только гнёшь свои закутанные ноги, волоча по камню стёртые подошвы, не зная, что тебе от мира нужно, в чём твоя любовь и где таится радость. Была бы цель – земля не била бы по носу, а скользкий лёд сам отступал перед твоим путём.
А потом, усталый и пустой, вернёшься обратно, упадёшь на большой диван и продолжишь свои мучения? Уставишься в пищащую коробку, думая, что это доставляет хотя бы крупицу радости. А ведь, давно уж забыл, что радости никакой уже нет, даже крошечной капли. Пропала радость, как и жизнь. В печёнках уже этот экранчик, одна лишь старикацкая усталость вершит свою волю с электронного пьедестала рутины.
Радость и память о ней, – как часто люди путают одно с другим!
А за окном пошёл снежок, и ветер завывает, мороз ударил по одеждам рек. И появившееся солнце отразилось в миллиарде ярчайших искорок, блестя на белых камешках январского мороза.


ДИКИЕ ПУТЫ МУЗЫКИ

В любое время суток: днём, залитым тысячью мерцающих капелек света, холодным, ласкающим тело, утром, возможно переусердствуя, но пытаясь донести именно ласку – не просто так обнять прохладой, вечером – синим вечером, фиолетовым, пурпурным, серым – каким угодно, тёмной или светлой ночью, красивой, испещрённой миллионами осколков первоначального атома, или закутанной ужасно толстыми облаками – томной, сонливой ночью.
Всегда, - всегда мой лес ждёт очередного блудного возвращения, всегда приветствует, покачивая своими голыми ветвями или зелёными шапками, кивая, мол: «привет, привет». Тогда я развязываю бечёвку своей походной сумки, неторопливо, смакуя каждый из шумов пейзажа, беру свою старую, но молодую душой и голосом, мою красавицу, мою звонкую флейту, аккуратно, затаив дыхание, прикладываю к сухим губам. Смотрю. Лес затих. Он слушает, он ожидает, затихает уважительно, затихает так, как ребёнок умолкает и садится перед тобой, чтобы ты прочитал ему волшебную историю, смотрит на тебя широко открытыми глазами и молчит.
Мои подушечки на пальцах, подобно мягким лапкам пятнистой кошки, ложатся на тело флейты, обнимают его и она, отвечая на поцелуи, издаёт высокую трель – переливчатую, вибрирующую оттенками, заносчивую (в хорошем смысле) синусоиду тонов. Тогда на шум слетаются пташки, а я замолкаю. Совсем на чуть-чуть. Пятна света на покрытых пушистой шёрсткой мха корнях. Блики играют на кривых подобиях ветвей, раскинутых вверху. Когда пыль со спины пташки, упавшая на стайку грибов, отражает золотой огонь родного светила, блики становятся совсем не видны. Даже если лучик заблудится в лабиринтах любопытных глазиков и глаз.
Пройдя сквозь капельку росы, свет разбрызгивается на тысячу игривых бликов, как реснички, лучиков. Они переплетаются с другими тысячами таких тысяч в светоносный невод, раскинувшийся между этих крон.
Я кладу пальцы снова – иначе, я выдыхаю воздух, передаю на время песню флейте. Нет, нет. Не я – мы оба отдаём друг дружке песни. И мы поём, импровизируя, почти не слыша что играем, а пальцы пляшут, волокутся, скачут и мерцают. Сами по себе.
- спроси у реки, у неба спроси, где скачет мой друг – семирогий олень. Под радугой ли, на тёплой реке, иль снова бежит он от глаз белых дней?
Я играю, мы играем, лес подпевает – шумит, шелестит, жужжит с насекомыми, шерудит листьями с бельчатами, хлопает в такт сороке, - живёт песней, кружится вокруг беззаботным скитанием пушистых зонтиков созревших одуванчиков, затихает, ждёт новой песни.
И мы не хотим ждать – играем, выдуваем звуки из звонкого отверстия, проделанного в дорогом дереве. И воздух дрожит, воздух поёт, оживает, влетает внутрь и источается вовне, несущий песню о печальном, но нежном воспоминании.
Лес дышит учащённо, а затем медленно. Земля дышит тихо, великолепно, продлевая и без того бесконечные, но немногочисленные минуты.
Ну а потом, спустя короткий срок, сеть лучиков света вновь растягивается гамаком на ветках шумного леса, листики листвы, покрытые пухом, растягивают иллюминирующую сеть, набрасывают её в конце игры на беспечного музыканта, заставляя остановиться и выпутывать завороженное внимание из невесомой паутинки солнца.
Я улыбаюсь – лес играет, значит, он радостен, беззаботен, он счастлив нашей песней, он печален нашей песней, он благодарит своей – совсем иной, но более глубокой. Я кладу флейту назад в сумку, подвешиваю её, как кустик омелы, - на ветви, встаю и открываю сердце. Я начинаю бежать, учащённо дышу, хохочу, задыхаюсь от хохота и кричу, кричу вместе с лесом:
- я живу ликами зверей, о лес, о моя всеобъятная источница принятия, я растворён в тебе, как блики речки растворяются в ночных лучах луны.


ВЕТЕР ОТ ТВОЕГО ЯЗЫКА

Сполохи в ночи закрытых век, мерцающие и тусклые, как за пеленой влажного тумана. Сполохи на фоне темноты покоя, не с пылью ли попали к нам в глаза? Не со слезами ли опять уйдут? Ведь та мозаика белых искр, когда мы с ней друг на друга смотрим вечерком, она кривляется, показывая на самих, кишащих на грунтовом полотне земли, людей, не знающих куда идти, гоняющихся за ускользающим из рук фантомом, замыкающих свои скитания в клубок, разбитый каплями реки в волокна тусклого, как эти сполохи, бесконечного молочного кольца.
Мы заняты всё тем, чтобы приковывать свои зрачки к движению минутных стрелок по кольцу. Играть с часами в «кто кого переглядит». Но те здаются – перестают вообще идти. Тогда мы купим новые, но лучше нам от этого не станет. Вот это – тот источник маленькой пыльцы.
Когда же белая пыльца не мельтешит, порождая цветные сценки молчаливых и весёлых красок, на смену ей приходит то же самое в другой расцветке – яркой синеве. Синева за брызгами цветной пучины, несёт в себе всё то же, что и крапчатые образы из-под закрытых век. -Она несёт отсутствие текущей цели, но в этот раз – её здесь (цели) нет не по изменчивости вечной, но просто потому, что больше её нет. За синим блеском спящего покоя приходят вспышки ослепительных дождей обратно белых пятен (или солнц). Одна приоткрывается звезда – за ней уже идёт другая, много ярче, пока собой молочный свет весь тёмный занавес невидящего взора совсем внезапно не затмит.
И этот свет так явственно знакомит нас с туманом, что больше мы его не можем не заметить никогда. Тогда мы снова разлепляем нетронутые веки – встаём и дальше вертимся в безумной центрифуге жизни, которая однажды не закидывает в лес…
Идёшь сначала через лес, как сквозь себя, шагают ноги сами по себе, знакомятся с росой… Но вот – листва у ног теряет свой объём и превращается в равнину ломких линий. И вот тогда к нам познакомиться является туман.
Туман спокоен, он проникает через нашу душу в тот важный миг, когда мы просто смотрим и рот весьма усталый, уж наконец-то схлопнуться, закрыться как-то смог. Мы словно становимся гигантским глазом, который видит что-то чуждое нетленному уму. А видит он опять отсутствие любого смысла – его совсем уж больше нет, нет больше ничего, что значит больше, чем невесящая пыль на перьях птицы. Но раз значенья нет, то знание бессмысленности для нас уже совсем не значит ничего.
И в этом заключается вся родственность тумана, молока бестолковых белых крапин, вспышек света и замкнутых колец.


ОБ УТРЕННЕЙ СТУЖЕ

Серое небо начавшего новую жизнь утра всколыхнули первые лучики солнца.
Лохматые тучи прежними кляксами устилают озеро неба, но как-то иначе, не так гулко, не столь навязчиво-мрачно. Сухой и скользкий ветер будто проникает сквозь кожу, заставляя дрожать даже сами кости. Трава, защищающая жёлто-коричневой шкурой землю, колышется волнами вместе с порывами суровой силы.
Утром ветер не столь мягкосердечен, нежели ночью, стремясь сломить позитив новой зари глумным завыванием.
Ветви жертвуют листву, заботливо лаская ими почву, укрывая от жестокости декабря свои похолодевшие корни.
Это время сна, тумана и воспоминаний, неистово режущих душу дикой ностальгией, время холодного скитания по одинокой в своём сне земле. Время, когда закутанное утреннее солнце плещется в реках вороньих стай, когда утренний лёд въедается в плоть тусклого мира. Это время ледяных камней, ледяного воздуха, скованных путами холода пальцев, не чувствующих ничего, - лишь чёрные силуеты спящих деревьев.
Но среди посеревшей зимней пустыни этого голодного духа, ещё светит алыми каплями неистовый и жаркий кровавый маяк. Раскинула руки молодая калина, сверкая рубином огненных гроздей, спасительным светом ласкает глаза, ужасно уставшие от меркнущих красок.
Как-будто сотня утренних солнц забытого некогда лета застыла на гроздьях дерзкой сестры в этом броском наряде, - пылают и светят надеждой на то, чтобы сбросить покровы унылого забвения, чтоб утром однажды больше не жаться во мраке, препятствуя острому ветру и его чуждым солнцу желаньям.
Горбатая стужа – несёт она за плечами свирепые смерчи страха и клейкую мглу молчания, но один взгляд на калину – и ледяной стержень печали плавится жаром алой краски, оставляя после себя сладкий вкус извечной человеческой надежды.


КОСТЁР

Одно во многом, счастье в розе, знакомый аромат утра, как будто знает ночью пламя, горя и стискивая сон.
Камышь колышется немного, блестит крыло той стрекозы, что залетала как-то ночью в колонну лунной чистоты.
Прощаясь с жизнью в даль уходит, приподнимаясь над огнём, горячий едкий смог поленьев, упавших от усталости стволов.
Шипи и меркни зола предков, приоткрывай нам край в ночи, безликий хриплый глас из бездны, на ушко тихо нашепчи.
Сидеть средь диких чувств забытых, запоминая и стремясь впитать пыльцу лосиного копыта, растёртого годами в грязь.
Калина шепчется с золою, ночное облако их слушает с небес, зола разносится ветрами – не успевает до конца сказать.
Кругами колыхает воду, упавшая с ветвей игла, луна в реке покрыта гадью – плывёт солёная слеза.
Мерцает в небе Альтаир, плывёт по бездне Фольмагаут, Ригель, Поллукс, Мицар, Антарес – крик петуха заставил вас тускнеть.
Полна шумов листва берёзы – журчит в ней бурный жёлтый сок, красива пыль на ветви гладкой, на листьях белая пыльца.
Слепит кору Селены ветер, перебирает её пыль лучом, дрожит в ветвях, как в клетке, вечер, - запутался в изящной кроне сон.
Увы, унылый плач орлицы не может солнце разбудить, - златые кони колесницы в другой стране гарцуют ныне.
Ребро кристаллика гранита окроплено искрой костра, как лучше утром встретить небо? Жизнь облака растаяла вчера.
Прошли дожди, - впитались в глину. Застыли влажные следы, вдохнул ночной цветок прохладу, сгорели в жаре мотыльки.


ОБ ОБИДНЫХ СУХИХ БУРЕЛОМАХ

-Ха, ну надо же! Вот же здорово, что ты вернулся!
-Вы меня ждали? Но почему?
-Дуралей! Потому, что солнце всегда делает круг.
Хрустя мозгами, мы пытаемся вломиться в двери к храму правды не имея приглашения, так как оно потерялось в кармане штанов, которые на нас уже не налезают.
Мы долбимся о штукатуренные стены своим лобным эпидермисом, надеемся, что будут муки наши востребованы, вознаграждены и жить отныне будет легче. Отнюдь! Глаза гражданского лица направлены на созерцанье всех невзгод, потерь, разочарований несбывшимися мечтами и надеждами на непрерыное наслаждение бездействием, на ущемления, брезгливость близких по отношению к бедной жертве, которым оно является из-за того, что с ним поступают несправедливо.
И даже когда есть над головой надёжный потолок и любящие тебя близкие, когда известно, что завтра солнце постучится в шторы спальни, когда слышны мелодии сверчков в неудобной форточке, сможешь ли быть довольным этим? Нет! Мало!
Сволочи, мерзкий изврат загаженной псины, размазанный по рылу запревшего алкаша! За что вы мучаете ранимую натуру загнанного в угол гражданина, который вынужден жить средь ваших экскрементов, терпеть ужасные униженья от эгоистичных наглецов, в которых себя вы превратили?
Бедный и жалкий человек. Вы! Вонючие тираны! Эксплуататоры честного народа! Все вы, хамьё, кто окружает этого беднягу, кто право дал вам нарушать его покой? Его величества загнанную в угол душу, которая так слаба, что даже слова вам сказать не может!
Несчастного великого и неповторимого человека, который только и может, что хлюпать, сморкать носом и жаловаться на свою несправедливую жизнь. Он так надеется, что вы будете стелить перед ним ковровую дорожку, целовать ему ладони, светлому, неповторимому, великому ЕМУ!
А заслужил! Слишком жаден стал, слепой ты инвалид.
Пробелы в жизни на песках затерянных в тумане островов, леденящий душу ветер с моря, столбы едкой серой пыли, поднимаемые резким ветром с юга, ну разве мало? Что нужно нам ещё? Чтобы власть была других людей заставлять плакать из-за нас или любить пока от страсти не иссохнут в мумии?
Мы так важны, что считаем своё мнение единственно верным, не хотим думать, что другие тоже могут быть великодушны и сделать нам поблажку, о которой грезим каждое текущее мгновение.
А вот он имеет другое мнение! Какой бедолага! Мы знаем о своей неоспоримой правоте, а он считает по другому, наверное он ошибся, ведь не можем ошибиться мы. Неправильный, твои кривые принципы надлежит исправить, чтоб других впредь не смущал собой!
Захлопнуты ставни и дверь на засове в мой старый заброшенный дом. В который раз снимаю туфли и прикасаюсь к вызженной доске порога, на ум приходят воспоминания из детства и слова, нашептанные ветром:
-коснулись рыжие рога озёрной глади; остались на земле следы, наполнившись водой; какие тайны там, в оленьем тёплом следе! иди, открой их, наконец, мой дорогой.


АЛХИМИЧЕСКИЙ СОЮЗ

Чёрным одеяньем накрыта почва, тишина взяла верх над суетой, на небо просочилась пропасть. Смотрите! Наверху любовный союз, порождающий зеркало.
В руках каждого серп, поднятый кверху. И пылают и льются жидкие слова навстречу отраженью:

Огнём и водой,
Между землёй и небом
Мы стоим, подобно древу мира
Вросшие глубоко и высоко вознесённые.

Багровая кровь окропляет сухую траву, оставляет дорожку на деревянной рукояти и вечные шрамы на теле, подобные поцелую острого серпа затмения.
Вот, в руках моих бездна, в руках моих акт любви светил-колесниц, застывший на вечное мгновенье и пророчащий постоянное обновление отражений.
Там, за изнанкой свадьбы, в безмолвии ночи среди дня, когда всё гаснет и снова расцветает, в вихре распустилась бездна. Бесконечный мрак, тишина сверхтёмной красоты.
В наших руках! Вот он серп, не серп жизни, но серп перехода, вот он, тот, что на чёрном ложе чёрного дня.
В окружении двенадцати ясеней мы пришиваем сюда новые миры. Би шей! Чтобы прийти в них снова, чтобы слоняться в пробелах между песчинками времени, среди живых первомайских искр, среди мёртвых свидетелей ноября, во имя пульса Защитницы, во имя орицикла замкнутого движения.
Закрыв свой глаз, оставив лишь сверкающие ресницы, белесый диск окунулся в воды первородной ночи, подобно утке, греющей свинцовое яйцо. Его уж нет, как нет избранницы-кувшинки, осталось одно недолговечное обволакивающее отсутствие, растворившееся блаженство, пролившееся вниз.
НЕТ. Нет ничего, помимо знания о промокшем светом странствии в жизненном сне. Затем мы прогоняем песчинки памяти, чтобы осознать несвойственность жизни быть реальной. Вот и тепло уснуло, оставив просто искры. И сияние рогов оказалось чёрным. Разве существует что-то неизменное, кроме этой тишины?
Полоска вдохновенья разит это окно в пустоту своим дерзким намёком. Мы возвращаемся, кровь запеклась на лезвии орудия безмолвия. Или самого безмолвия? Тьма есть вдохновение, поэтому так многие боятся темноты.

Сила Вдохновения, обрати на нас свой взор;
Войди в святыню наших сердец.
Проведи наш обряд дорогой Истины.
O Сила Вдохновения в этом святом месте,
O Сила Вдохновения в это святое время.
Awen! Awen! Awen!
Biodh se!

Первые птицы, лай собаки вдалеке. Часы вновь тронулись, антимир железобетонных клеток попробует забрать нашу новую бездну, но только в том случае, если вообще найдёт.


СТРАННЫЕ СТРАНСТВИЯ

Взмахи чёрных крыльев, как синоним обобщения всех безысходностей, бесконечной совокупности прощаний, жизни в одиночестве под крыльями свободной птицы ночи. Исключим же пути к замещению своей свободы тем, что не желаем покидать, и у нас ничего не останется, мы окажемся стаей птиц, одиноких, несмотря на присутствие подобных себе прямо перед клювом.
И нет ничего, что можно бы назвать родным, всё чужеродно и ты посланник безликой беспричинности, расковырявший что-то в куче и несущий это вдаль.
Ты держишься за предмет иного мира и хочешь улететь.
Ты меняешь сновидение.
Секунду мчишься, пархаешь в фиолетовом океане вспышек, бесформенной сетке обломков всего на свете, пока не собираешь из них что-то новое.
В глаза бросается цвет: красный, пустыня алого песка, и держишь тот предмет, кидаешь на песок, а он оказывается ересью, его не может быть здесь, не должно, а ты принёс!
Ты странник, странствуй дальше, пустыня не место воронью.
Лишь ночь и холод лежат за крыльями скитальца.

Сквозь тёмные леса, сквозь листья, кусающие перья, вперёд, забыв о том, где жил птенцом. В силки неслыханной свободы! Сквозь облака и грозы опасений!
В туннелях беспорядка, намереваясь день и ночь искать потерянную рощу, искать закон, который ускользнул.
Судьба посланца духа – лишь накрывать изменчивую землю, лететь вперёд, показывая всем, что можно воспарить, кружиться в облаках над реками текущих судеб, да громко каркать, когда летишь над едким дымом боя.

«Поскольку я отдыхаю в этих камнях
Я вижу многозвенную систему:
Огромное достижение в конце Времён.
Я, кажется, касаюсь этой пустоты,
Где имеется только Любовь
Она размышляет о большой бездне.
Рождение.
Жизнь.
И поскольку болезненные муки рождения прошли
Я слышу могущественный глас:
" Позволь себе быть Светом ",
И свет был там.
И свет был мной.
И я поцеловал Землю, и мы влюбились
И дал обещание, быть истинным всегда и навсегда.

Мы все еще влюблены,
Поэтому я отдыхаю среди этих камней,
сегодня вечером я слежу за небом в фиолетовых одеждах
За солнцем и землёй и за тем, что делают они на том ложе горизонта
Где будут любить друг друга до рассвета»

Печалью, одиночеством отверженной натуры, не ведая где твой проложен путь, ты разбросал цветы завянувших деревьев, чтобы весной опять уйти.
И жизнь сочится через крылья, сквозь опахало чернеющих ночей, сквозь промежутки в стуках сердца, пока не превратит тебя в весну.
Какая сила в этом мире нас заставляет рваться ввысь? Какая тишина в цветушем диком вязе, которым стала ныне жизнь!
Вибрация, шуршанье крылышек синицы, отсвет на каменной стене, за тонким ароматом розы, мы видим в зарослях следы. Блаженно трепетанье перьев и мёд певцов в ночном лесу, мы ищем счасье в приобщенье и видим радость в красоте.
И лишь тогда, когда мы сбросим одеянье, откроем тело всем дождям, когда внутри моргнёт молчанье, родство придёт немедля к нам. Всесокрушающим цунами, нам обломают когти о любовь, попросят…
-Брат, не уходи из леса.
И кровью обольются перья, что некогда мелькали в облаках.
Тогда посмотришь на себя и скажешь небу:
-Кто сказал? Кто смел мне приказать быть чёрной птицей, лишённой красной страсти этих рощ? Я вижу в недрах крохотного тела одно со всем, что тут таится под корой.
-Иди же глубже, хватит крика. Ведь знаешь, что твой выбор предрешён, иди, живи под ветвью липы, летай там до конца времён.
Сменив ночное оперенье, ты превратился в лунный луч, на мокрых листьях-ожерельях, обрёл к тропинке предков ключ.

СОН САМАНТЫ

Время не терпит наглости.
И ты уходишь, ныне ты один в пыли бесчисленных воспоминаний, что не помнил ранее, да и не мог. Тысячи лиц самого себя на лезвии молчанья.
И нет более личности, нет более обид на чужие оскорбленья, нет жажды, суеты, ибо съедена она. Нет лишних чувств, эмоций, рассуждений, опасений, одно лишь слово: НЕТ. НЕТ.
Умирая в очередной раз, я танцую сквозь жизнь и режу слёзы понимания сталью смерти. Я не жду, эти пальцы, жёлтые и сухие, этот хриплый смех. Я смеялся при виде своего мёртвого тела, и тело смеялось со мной. Я ли бесплотен или бесплотен окружающий мир?
Могильный туман гладит наше естество, и мы наполнены, ибо мы – суть одно. Мы жили десятки раз, и каждый раз одно и то же. Мы – звёздный камень ушедших личностей одного и того же простачка.
И время наше поёт и суть наша - корень мира.
Я застыл в трещине шанса, ибо шанс нужен там, где меня нет.
Но жизнь моя – всего лишь сон, как и раньше. Поэтому я обязательно проснусь.
Время должно быть нами, но жизнь не должна пребывать в оболочке кольца, она изначально желает стать спиралью и желание стоит того, чтобы его желали.
И вот я держу в руках гнилую черешню, я снова живу дыханием стремительно сохнущих ладоней-листьев и считаю себя отдельной реальностью, а для чего? Чтобы почувствовать радость от холодного воздуха в груди? Чтобы жевать хлеб под одеялом? А может, чтобы выйти и посмотреть на ночь, изогнувшуюся над миром для любви?
Открытый светильник искрит воздух тесной каморки дремлющего монаха. Именно так корни мира питают почву новыми душами.
Какая жалость потерять всё, что имеешь. Какая жалость помнить тех, кого покинул! И хотя это всего лишь жалость, стоит быть благодарным за то, что не помнишь потери своей, не помнишь того, что нужно скорбить.
И всё-равно никто не смеет проводить параллели между нами, так как мои руки уже были мертвы и пальцы коронованы когтями, цвета подола нашей любимой, о расставании с которой плачут новорождённые.
Никто… мы мертвы, а некоторые мертвы при жизни. Где граница спектра?
А ночь крадётся ближе и всё шепчет:
Вы, люди, как звёзды на вихре времён
Сияйте поярче на фоне ветвей
Жемчужина, соль, янтарь, халцедон
Ускачут в упряжке загробных коней
А затем спрашивает неслышно:
Нужно ли жалеть о том, что древо вселенной растёт корнями вверх, а ветви её покрыты пылью наших могил?
И тысячи крестов молчаливо свидетельствуют об обратном.
В волосах убитой жизни люди бродят по кругу и видят лишь зеркало сна, а жизнь остаётся неприступной. И неприступна она до тех пор, пока процесс свержения в плоть продолжается. Пролив молоко в колодец, где странствует иллюзия восприятия, она затем погружается в него и умывает чувствительное тело звёздами, попавшими в серебряную паутинку.
Холодная полночь.

О БЛИКАХ НА ВОДЕ

Любому известно, что когда время сливается в капли, набирает массу и падает в чашу миров, чертит совершенные кольца на поверхности всеобщего паучьего сознания, мы, как хитросплетения кружевных паутинок, колеблемся в такт воде, а прошлое, будущее, да и вечное настоящее уносит всех нас волна за волной.
Паутина жизни сверкает в лунном свете, озеро сознания даёт ей влагу, время заставляет её трепетать.
Из тёмных глубин, куда проникают считанные лучи небесной рогатой ладьи, приходят полуживые тени угольных паутин, чёрных, безжизненных, застывших и неподвластных колебанию времени. Они привлечены блеском паутины жизни и не могут отвести взгляда. Тень рвёт покров воды и прилипает к серебру волнения. Это рабство, это последний глоток свободы ради любви.
Время уносит всё с собой, каждой каплей и кольцом, которое захватывает узелки паутины. Оно уходит и приходит и конца этому нет, ведь нет конца серебру.
Вот и кубок, в котором плещется луна, вот он – стоит себе на трёх опорах. И три луча над ним, отражаются на ножках. Каждый на своей, держит целый мир, не даёт сознанию расплескаться.

В это застывшее мгновение вечности
Мы несём в себе лучики солнца
Здесь и нигде, в царстве лунного света
В бездне мрака на пропасти жизни
С пламенем во рту и дождём в глазах
С туманом на коже и молоком во лбу
Мы предстаём перед браком святости
И несём кровь жизни в своих венах
Чтобы прикоснуться к затмению в этой чаше
Чтобы хранить факел силы и фонтан молодости
Обращаемся к звёздному свету в этой воде
Прими в себя блеск цельности
Как и мы – семена вращения
Как корни в плодородном мраке
И ветви в желании света
Мы смотрим на отражение богов в этой чаше
И ликуем при виде брака спиралей
АВУЭНН!
Да благословят три луча эту вечность
АВУЭНН! АВУЭНН! АВУЭНН!

-Ты слышишь? Кто-то идёт, правильно?
-Нет, ничего не слышу, ты это о чём?
-Тишина, послушай, разве это не удивительно?
-Да, теперь я понимаю, тишина прячется под поверхностью воды.
-А на поверхности – ты видела? Минуту назад была белая кровь.
-Белая кровь? Я видела корову, она лизала снег на скале.
-Я возьму чашу.
-Что там, в воде?
-Святость. Посмотри сама.
-Это улыбка богини, но кому она улыбается?
-Точно не знаю, быть может, Луне?
-Луне… той, что будет внутри нас.

ДЫРКА В ДЫРКЕ

Можно говорить почти о чём угодно, если придерживаться обычного синтаксиса, но, например, в него никак уложится причина рождения семени изначального света, или хотя бы этой пирамиды-матки, которую кое-кто зовёт четырьмя первостихиями. Внутри него не имеет место космогенезис, ведь причина эта непостижима. Непостижима именно потому, что внутри мы её знаем всегда, а такое знание не поддаётся синтаксисам. Внутреннее знание, как бы абстрактное присутствие бездеятельности, оно очень близко - под прикрытием купола человечности, за монолитной глыбой бледного оргстекла добровольного поддавания несуществующим оскорбителям.
И, ведь, всё-таки каждый норовит по-своему лепить для себя мироздание и навязывает его другим, пытается впихнуть его в этот синтаксис.
Мир, как вибрация, какая великолепная возможность использовать духовный резонанс для манипулирования картиной окружающего отражения, смещать положения действий и собирать вселенные в одной точке сборки.
Мир, как изображение на внутреннем экране, изображение одного лишь первородного и внутреннего огня, вечно и периодически пробегающего по пустоте и оставляющего после себя след вселенной как пучок света на люминофоре телеэкрана.
Мир, как квинтэссенция полей осознания, наподобие стопки ваучеров, неисповедимо справедливая лестница значимости и важности!
Но это модели, это не мир, просто лишь попытка преобразовать абстрактное в более или менее конкретное, в казенаки для желудка рассуждений.
Дальше ещё сложней для понимания, ведь мы можем сказать что угодно о бесконечности, и это действительно будет правдой! Но будет ли это клеветой? Да, будет. Всё, что мы произносим об этом – ложь. Разве можно абстрактное описать правдиво? Да, можно, но тогда придётся навешать полные уши лапши, не сказав ни единого слова правды.
Когда семечко лотоса проросло в водах, пустых и содержащих всё в себе, всё представимое и непредставимое, поэтому и противоречивое до последней своей капли, оно разделилось на росток и корень, тем самым, преодолев (и создав) барьер этого парадокса. Теперь появился верх-низ, да-нет, жив-мёртв, верен-неверен и т.п. Дерево разрасталось как в ветвях и листьях, так и в корнях глубоко в почве. На дереве образовалась великая пропасть ворона, сочащееся знание без осмысления и понимания. И ворон тот шепчет нам на уши очень громко.
Третий закон Ньтона, Superios est inferios, DEDI…
Да ладно, всё это красивая гравюра. Хорошая, впечатляющая, практичная, но… просто картина. А картина не даёт полноты, пусть даже и кхм… магическая картина.
Полнота появляется только там, где всё в совершенстве опустошено. Вот тогда мы точно решим задачу парадокса, потому что просто не найдём её. Ведь трудно искать тёмную кошку в тёмной комнате, когда её там нет.
Да нет, же, она там, пока мы её не ищем, она вполне реальна.
Но искать стоит всегда, потому что без этого мы остаёмся просто жирными бройлерами, не желающими думать о собственной незначимости. А мы все знаем, что происходит с просто жирными бройлерами.

ИСТОЧНИК ГЛУБИНЫ

И что потом? Какая страна нас ждёт за покровом радужной плёнки дремоты? Как мне вернуться туда, куда я однажды попал, по-видимому, совершенно случайно, непрошенно вторгшись в безукоризненный уклад умиротворения? Этот рыжий мир осенней листвы, старый золотой колодец очарования, очарования, от которого останавливается всякое движение внутри и снаружи тебя.
Вот этими глазами, которые жадно глотают живые лучи этой комнаты, я смотрел на ту, другую (или эту же?) землю и боялся сделать резкое движение, дабы не рассеять, не испугать это место, потеряв его навсегда.
Вокруг не было ни звука, хотя в других местах от футуристичных шумов, кажется, можно оглохнуть. Там же словно был вакуум, наполненный смыслом полноты.
Я ловил силуэты этого места, чёрные, как вороново крыло и золотые, как земля под радугой.
Я развернулся и успел ухватить глубину прежде чем исчезнуть и потерять Другого. Когда-нибудь? Будет ли оно вообще, это эфемерное «когда-нибудь»? смоги ли я взять в руку осеннее отражение солнца, как-будто Мадонна сама улыбается через него. Найду ли я там кого-нибудь ещё или удел того великолепия – одно лишь молчаливое уединение? Купол святости и маштабности в апогее своего проявления обволакивает твоё присутствие, когда ты попадаешь туда, когда прикасается к почве того мира кожа твоих ступней, тех самых, которыми вчера беспокоил угрюмые лужи. И прикосновение настолько реально, настолько удивительно, что неверие в реальность отражения не выдерживает никакой критики. Остаётся только одна вера и только одна реальность. И обе они – восторг.
Жажду ли я увидеть всё это вновь? Намерен ли я нагло и без приглашения оказаться там? Хватит ли моего хамства, чтобы нарушить одиночество осени? Нет. Я не хочу больше прикасаться к этой неподвижности, к кристаллизированному покою старого золота. Я вообще ничего не желаю, обуреваемый странным огнём стремления изнутри. Тогда кто я? Сосуд Дьюара?

ЛЕГКИЙ БРИЗ НЕВЕРОЯТНОСТИ

Подложив под себя ветер, голубизна Нуин обнимает свою страсть. Воцаряется потустороннее дыхание, пляска вспышек дней и троп вечерних светил застывает в неподвижности, в неторопливом ожидании, миг, семя пробуждения, жар страсти низов и их антогонистов.
Мир знакомится с мерцанием, с чередованием чешуек разных периодов, с вожделением проникновения в проблеск алого пламени, что застыло в ожидании, в исполнении брачного танца неподвижности. За пределами шерсти и озноба, в лоне патронессы и жрицы озера без волн.
И лишь ступни ног и тени и жизни внутреннего костра не приминают молодой травы, давая жизнь и тень и следы, которые обрастают белым клевером.
Мы заключены в плену свободы.
Приподнимая тайну отчуждённости, можно намекнуть, что покой проглатывает все чувства и усиливает их многократно, он превращает треугольник личности в масляную плёнку, под которой может скрываться только страсть. Мир, знамя, безверие в безмятежность, хохот гордости, глумный хохот недоверия, закрома привязанности, память о памяти, гласные без ударений или неумение говорить с целью, - всё это растворяется прикосновением к тому, что лежит за изнанкой ветра, что гонит грозные и отзывчивые кучи надувного величия, эти прелестные и знакомые облака.
Заплатить за ветер означает забрать то, от чего избавился, войти в перечни, не подвергаясь волнению и ряби, прикасаться к шуршанию и слышать силуэты, ходить прямо, притрагиваясь к кружевам веточек акаций, в радости и изложении нежности, приклонении перед нашей любовью к красоте растения.
Принять ответственность за слова, защемить между веками правду и открыть путь для рыка – это один из ключей к голосу далёких картин из внутреннего леса. Поймав этот голос за плечи, получаешь поводья воли, а вся воля может быть желанием смарагдового предка.
Наш удел – переплетение с кронами судеб и росой звёзд.
- Закрой брешь в стене смысла, отдалившись в сумерки знакомства,- промолчала нам бездвижность.
- А кто прочертит шов причастия, кто покажет какой из орехов содержит мудрость, а не величие?
- Сетка завершения, плетение неизбежного прихода и спираль, спираль из ничто в ничто.
Своё постыдство, не неверие и не глупость, не ожидание падения, нет. Именно срам свой скрывает и держит в усталости, это вечное бремя народа – пересыщение достоинством. Лучи рассудка порождают мрак, а трещина в душе пропускает воды прямоты и пересыхает.
Коль скоро мы научимся молчать?
А затем, прикасаясь к наволочке сверхновых, красуясь перед искрами вдохновения и плавая, паря в мире отстранённости, в полном единстве и уединении с раскрывающимся цветком окружения, найдёшь ли своё счастье? Ведь мы забывчивы, не так ли? И страшимся мыслей о несправедливом наказании? Но мы имеем право, как существуюшие существа и всё, что могло бы быть, и даже если бы не могло. Разве есть что-либо странное в том, чтобы глотать образы и сущность берегов впитывать в себя? А потом, поражаясь обоюдному желанию любви, быть полным всем вокруг, принимать всякое место как дом, всюду хранить свежесть рощ под ногтями и расщепляться на тысячу монолитных песчинок, смеясь потрясающей бесцельности, дарующей весь спектр уникального шанса на получение дара родиться.
И посмотреть на трещину во времени, за которой – проникновенность и родство.

ОТВЕТ ЗЕРКАЛЬНОГО ВОСТОРГА

Закон отражения неба в бездне наземной протяжённости регулярно диктует нам сменить картину своего олицетворения и соответствующего ему мнения. Та зазеркальная лёгкость ангельских крыльев невероятно яркой полноты проникает сквозь завесу мычания логических построений и заставляет найти новый ортогональный к нашему плоскому кольцевому перемещению вектор. Окружность и движение по ней, приобретя новый невыразимый вектор великолепия, превращается в необходимую спираль. Объективность самоощущения размывается, но и становится ясней с каждым глотком среды туннельного вакуума абстракции. Мы приобретаем два бездонных озера, занимающих места по сторонам от переносицы, две зияющие хохочущие безмятежности. Два зеркала Зверя с клокочущим светом в глотке. Шапито – вот наша новая жизнь.
Абстрактное приходит внезапно, умоосвещающей вспышкой всепротяжённости и великолепия, когда каждое желание превращается в приговор. Когда прыжок над поверхностью дождевой лужи возбуждает вибрацию в животе, и неописуемые прикосновения зазеркального аспекта ветра подхватывают и несут вперёд, вызывая пламенный восторг в сочетании с холодным безразличием и уверенностью в следующем мгновении. Зуд в животе оповещает об окончании чудесного прыжка. Сегодня побит рекорд – четыре метра на носилках проявленного сновидения в другое сновидение, называемого «объективность».
Мы сотни раз сталкиваемся с артиллерией перестройки образов на новые неустойчивые кольца восприятия. Громкие возгласы, Саманта, вспышка цвета, - первые проблески абстрактного, словно впитанного и захваченного глазами. После чего «объективность» начинает быть слишком спорным термином и на его территорию вторгается ясный смысл непосредственного прямого волеизъявления, способность понимать новую настройку сновидения без самого сновидения, когда граница растворяется в одной протяжённой вспышке осмысления, растянутой на всю полосу существования.
Сохранить отпечаток сновидения, клеймо слияния со светом вспышек восприятия и печать непосредственного общения с собственным телом – воистину великое достижение. В противном случае бомбёжка понятий и суждений затягивает щель в туннель спирали и прерывает непрерывное спокойствие провала в неуловимость.
Похоже ли оно на затмение солнца? В какой-то степени да, конечно похоже, но с точки зрения вторжения зеркал в привычный ход объективности.
Мы можем наблюдать и не обособлять, смотреть и не обсуждать, особенно в те моменты, когда остаёмся наедине с уединённостью. Именно в такие моменты сознание, привязанное к терминологии, принимается за прогнозирование и саморассматривание, целиком истощающее всё его желание и оставляющее в плену процессов, хаотически протекающих в жилах Защитницы.
Нить видения теряется, проводник отсутствует, способность запечатлевать увядает и всё, что остаётся – пропасть растворения в делании жалости пробуждения из уютной аннигиляции личной свободы. Но стоит лишь изменить положение вещей и пролить кровавые слёзы на простыню интерпретаций, как она распускается по швам и мы уже не можем спать также самозабвенно. Нам на встречу приходят гепарды, кугуары, толтеки и свет, свет, свет.
Ветер духа подхватывает и нанизывает на себя глазные яблоки, открывая нам возможность созерцать мириады золотых пылинок-искр, разбрызгиваемых нашими проснувшимися телами.
Вектор приводит нас в новые виды вращения и это значит только одно: мы вошли в спиральную рощу поиска свободы.

О РАВНОВЕСИИ ПРИНЯТИЯ

Полезно говорить с деревом, но куда полезней слушать его. Лес – активная сторона Великой Защитницы, магнитная привязка к ласточкам смеха, безмятежное блуждание в дебрях возбуждения, взирание на открытую глупость обывательской реакции. Лес – проводник к незадействованным векторам откровения и лёгкости, гениальности вдохновения, осветитель следов предков на золе сгоревших дней.
Истина ведёт в границы страха разобщения с уютом неведения. Истина кроется в чаще, где сновидит косуля. Там, где кровавая тьма, наполненная пантерами, обращается в столб сизых бабочек, окутанным светом Белой Богини. Там где пелена слов покрывается дырами безмолвия. В лабиринте невыносимо ярких образов, разделённых пульсацией чужеродности.
И вот: хоровод камней готов, радуга нащупана самым наглым образом, пламя пробужено и пропитывает брызгами найденного фонтана всю округу. Не это ли обожают кое-какие жильцы леса? Феи, пришедшие в гости, отвечают, что воздушный лоб и улыбающаяся середина живота – вполне нормально для такой дружеской встречи, как эта.
Мир непогрешим, только мир человека в отрыве от спирального мира вокруг пирамиды-матки приобретает черты преступления. Зеркало росы на листьях клёна позволяет взглянуть под причудливым углом, где узор негодования предстаёт в виде ярко выраженной гротескной и нелепой детской куклы. Точно такую же картину даёт отражение на мраморе надгробной плиты, однако восторг отличен и приносит нечто иное. Могила даст нам массу, а крона – манёвренность. Всё в совокупности раскрывает врата в безмолвность прямого путешествия к непостигнутому и невыразимому. Единственная возможность сообщить – нести часто противоречивую чепуху или предложить взглянуть кому-то лично.
Царское предложение, однако, оно ничего не стоит и диктуется абстракцией, потребностью защитить защиту Защитницы.
Природа этой неподатливости более чем ясна: желание Зажитницы оберегать лежит вне пределов уственного построения, но внутри вихревого всплеска счастья, при отречении от самого себя и видении отражения Земли в собственном трепещущемся существе. До тех пор, пока мы возжеланны животом Земли, а на её груди горят торжественные костры, Защитница ласково принимает в дар нашу любовь.

УЛЫБКА БЕЗМОЛВИЯ

Лёгкое дуновение с востока, которое заставляет зашептать тысячи деревьев, заговорить листья и покачиваться гнёздам в резонансе с облаками, путешествие в круговороте жизни мириадов голубых пылинок влаги подземного озера и вибрация крыльев ночного мотылька возле уха… всё это и не только.

Она жила на руках дубового мха, она видела десятки тысяч дождей и несколько сотен радуг, встречала синиц алмазными бликами на рассветах. Её мир ограничивался ложем ветвей до тех пор, пока он не оказался домом для новых удивительных миров.

Её мысли разделяли пылинки тюльпанов, дорожки муравьёв и шорох сухих листьев, гонимых ветром. Её почитали и любили, говорили ласковые слова холодными ночами и пели удивительные и, наверное, слегка глуповатые песни. И она подпевала им тихо и ритмично, как только могла делать это в те дни.

Если бы позволяли руки, можно было бы обнять всё колышущееся мироздание, но пока приходится только лишь довольствоваться тем, что оно обнимает нас.

Она знала это и поэтому не могла позволять себе жалеть о чём-то, если сейчас, здесь, именно в этом окружении, под этим озером неба, в этот таинственный миг, мир существует, значит, она желанна, нужна кому-то: мху, закату, земле, звёздам – неизвестно, но точно нужна. Разве может быть иначе?

Надо сказать, что ей никогда не приходилось видеть собственное сияние, слышать собственные мысли, её мир ограничивался кроной дуба и небесами, её мысли ограничивались трелями птиц, а её желания – желаниями пчёл и куниц.

Никто никогда не задавал вопроса: «кто ты такая?», поэтому она находилась в полном единстве со всем, без малейшего непонимания, вне пределов времени и интерпретаций.

Влага в деревьях поднималась от корней к листьям, а затем мельчайшими струйками окутывала пространство и уходила с ветром под аплодисменты листвы. И листья дышали её воздухом. Она была этой влагой, каждой невесомой каплей в атмосфере и скрипом в кроне.

Звёздный песок не зря кружится в танце голыми ночами: он ищет её, и нет сомнений в том, что однажды найдёт.

Было ли это до или после, легко или трудно, не имеет значения, это было сейчас и так, как было.

Однажды она увидела необходимость круговорота, её дом уже много раз трескался и часто скрипел, пока однажды небо не перевернулось, и его место не заняли лисьи ушки.

Впервые так громко забилось чьё-то сердце и так близко услышалось усталое и отрывистое шипение влажного носа. В этих глазах отражались игривость и сдерживаемый смех.

- Вот это да! Ты откуда?

- Я? – она оглянулась и заметила упавший ствол, - наверное, вон с тех листьев.

Но глаз уже не было, остались только трепетать папоротники и шуршать удаляющиеся шажки за ними.

Она познакомилась с новым непонятным миром с тех самых пор как узнала, что её мир не всегда таков, каков есть, она научилась грустить о весне, пугаться раскатов грома, следить за полётом мух и плакать при виде смерти.

Затем она дала себе имя и наделила именами всё, что могла заметить. У неё появилась память, и поэтому ей удалось многое забыть и кое-что помнить.

Никто не знает, сколько раз листву сбросили деревья с тех пор, но однажды шуршанья в траве и дрожь дождей стали обыкновенными словами: понятиями, которые можно соединять и получать новые понятия. Какая необычная игра! Она стала замечать вещи, но перестала видеть их, так как стала таким же понятием, как и всё остальное: «Я», но не увидела и этого. За пеленой слов скрылось и знание о том, кем она является и зачем существует…

Луна хранит бесконечность жизни, ей ведомы бесчисленные секреты, и она ещё помнит, кто же была той, кто сверкала на постели мха. Но, к удивлению, Ночная Дева хохочет всякий раз, когда её спрашивают об этом: чтобы узнать, нужно отказаться от двух очень тяжёлых мешков, слишком тяжёлых, чтобы мы могли подлететь к ней ближе и услышать ответ. От мешков, доверху набитых словами.



О ГРУСТИ И НЕРЕШИТЕЛЬНОСТИ

Громогласное пение серены лазурной речки, неторопливо ведущей тихое существование под раскидистыми ветвями мудрой лещины, возвещает о приходе чего-то нового, синего, чего-то, что открывает нам виды на новые места жительства для души. И этот дом оказывается до боли знакомым, родным, приветливым как ласковые руки бабушки.

Кто заставил мир схлопнуться в маленькую точку зрения, конструктор Лего и такой микроскопичный пикадиапазон случайностей, без лёгкости соглашения, с навязанным раз и навсегда договором, договором с миром смотреть под одним единственным и неизменным углом атаки?

В реку падают мягкие лепестки цветущей серёжками лещины. Это сладкий возглас весны, ещё такой молодой, ещё такой неуловимо-лёгкой. И я спрашиваю это спиральное кружение нежности в этом утреннем штиле: почему? А они лишь недоумённо улыбаются мне в ответ. Такому глупому.

- Так было и так есть.

- Но можно дерзнуть, можно сконденсировать общее человеческое усилие, непоколебимое намерение изменить?

- Не изнемогай, придёт время и всё изменится.

И пение серены на секунду смолкает, как бы предчувствуя печаль, на самой границе доступного взгляду обывателя подступающую к горлу и накатывающую всеопровергающей волной слёз. Как трудно шевелить языком и извлекать звуки из гортани, когда, вдруг, осознаёшь эту причудливую грустную вечность усталого антибытия, имя которому – неотвратимая бесконечность окружающего пространства.

И только воспоминание о том маленьком домике среди листьев позволяет зацепиться и не утопнуть в болотной трясине безжалостности. Не позволяет остановиться и отдаться на съедение одиночеству. Этот дом будоражит воспоминания из далёкого детства, когда мир ещё настолько прост и прям, что не возникает и мгновения сомнений в обратном.

В такой момент пребывания во внутреннем видении оторванного счастья возникает неопрокидываемое роком стремление совершить рывок из паутины человеческого самосознания, сломать спасительный ковчег антимира зомбоподобного подобия общества, которое гордо именуют «цивилизацией» и прыгнуть прыжком ягуара. Прыгнуть в объятия леса, ибо краем уха ты улавливаешь его отчаянный зов, его призыв сорвать с себя вонючую одежду и окунуться в неторопливую реку вместе с серенами, и стоять под водопадом кружащихся лепестков и жгучих лучей солнца, такого же золотого, как и кленовый лист в детских дневниках-наутилусах.

О Боги! Как же чудесно это пение реки, этот непрерывный шелест ветвей, эти прикосновения влажных крупиц цветов к разутым стопам. Эти глаза, направленные к тебе в душу из сердца чащобы.

И я снова оказываюсь лицом к лицу перед дверью в неуловимое, в сокровенное сердце – логово приверженности Матери-Земле, дубовой двери домой с моим неотделимым спутником: вороном.

И я не могу решиться: следовать ли инстинкту, глубинному повелению войти и увидеть содержимое своего старого дома или развернуться, ступать снова по узкой тропинке, выстланной беленькими лепестками лещины, в мутное и обыденное полусуществование. Но пульсация в висках даёт знать о том, что не гоже идти в глубь неопределённости с тяжестью самомнения и мазохизма, в храм блестящих поцелуев Земли, поэтому я снова отчуждаюсь, я, роняя слёзы на ростки весенних цветов, бегу обратно к пению реки, бегу, не обращая внимания на изодранную сучьями в кровь плоть.

Моментальное понимание одиночества одолевает горизонты значимости и заставляет согнуться в гложущем ожидании скорого суицида, которого так и не последует, - ветви тебя не отпустят, плющ обволок кисть и не даёт ей ухватить кончину, намечая железобетонный барьер для отступления или сдачи во власть нелепой случайности.

- О, мой лес, о грациозная рысь, о быстролетящая косуля! Я роняю слёзы от грусти своей человеческой формы!

И та же самая грусть, если не большая, отзывается эхом от леса и те же слёзы, только из источника тепла, с неба, падают на ладони. И ты осознаёшь, что если бы косуля, рысь и жаворонок могли плакать, они заплакали бы с тобой. Но они не могут, они могут понять и понимают, но в их мире нет того отчаяния, которым окружает себя приверженец льстивого и хищного индустриализма.

Вот так, сжавшись в комок под ветками у текучей воды, глотаешь слюни и смотришь на своё ощетинившееся лицо в реке, изредка вздрагивая от падающих на неприкрытую спину холодных дождевых капель…



ПРЕЗРЕНИЕ К ПЛАСТМАССЕ

Мы подошли к неизбежной черте: узнать собственную зеркальную природу. Некоторые зеркала отражают окружающие лица, проблемы, надежды и ожидания, умения выходить из себя и нервничать, нервничать, сомневаться во всём, даже в собственном зеркале.

Некоторые зеркала пусты – это окно в бездну, в бесконечность, мимолётный взгляд на которую несёт в себе такие ужасы и чудеса, которые не отразит ничто иное, разве что сияние летнего родника, бегущего извилистыми шагами в горизонт, так и зовущего сесть ему на бледно-зелёные плечи и нестись с ним по орбите, бросая мимолётные взгляды на конгломерат несносных зеркал, в которых то и дело проскакивают надписи, сделанными губными химикалиями или техническим мазутом. «Заходите ещё», «Вы отлично выглядите», «Зачем мочить ноги, когда есть колпаки для ног?», «Наденьте на лапы презервативы для ходьбы Голден Вумен».

Постепенно, шаг за шагом, давление с четырёх сторон природозаменителей и ароматизированных горчиц, чипбургеров и шестисотовых видеотелефонов не оставляет места для вдоха. Они так пытаются сдавить совершенное создание природы и навесить на него ярмо голодного немощного лилипута и антропофила, что эта сила, эти звуки сливных бачков и беспардонной попсы в миллионы децибел заставляют человеческое сознание выскочить вверх с третьей космической скоростью, вылететь с неистовством и отвращением, прорвать занавес эталонности и парить, держаться подальше что есть сил, в восторге смотря на то, как в тебя летят плевки, но не долетают до той высоты. И, возможно, в такую минуту свободного и пока неустойчивого парения, ты с нисхождением посмотришь вниз и признаешься в том, насколько нужно быть благодарным этой шумной и вонючей калоотстойке, дающей возможность во всём контрасте окинуть взором всю бесконечность дрейфующей гармонии, внутри которой ясно осознаёшь своё место, свои корни, свою природу божественного и безупречного создания Земли.

Мы перешагиваем эту черту, мы выбираем естество, любовь, воображение, мудрость, природу, заботу, искренность в противовес этой психиатрической клинике, называемой «нормальность».

В восторге кружась вместе с светляками среди колонн акаций, шипя, как змея и фыркая с ежами ты осознаёшь внутреннее царство целостности, приветливый шлепок собственного зверя.

Ты обнаруживаешь на голове рога, так замечательно похожие на серп небесной ночной ладьи. Среди себе подобных ты – одиночка, никто не последовал за эту черту, не выскользнул под напором рекламы, а медленно стал раздавливаться в денежной мясорубке, изредка пугая хрустом дробящихся костей.

Но ты все равно уже не знаешь о существовании одиночества – ты брат и сестра леса, ты любим и ожидаем здесь, среди своих предков, в храме творения, любимого и нисколько не обиженного Дарвином.

И эта мягкая белая шерсть, рыжие прыжки, мелодичные песни уже не отпустят тебя обратно, потому что ты сам рубишь все свои связи и отдаёшься проявлению своей дикости, в электрической и резкой эйфории носясь с улыбкой над цветущей почвой лугов, хрустящей листвой рощ и брызгающих родников.

Ты в объятиях всеобщей Матери, и она поёт ночью своё «Ой люли» на ухо вибрацией неугомонных сверчков.

А там, за изумрудной завесой в параллепипедах из титана, мучаются бессонницей уставшие от жизни зеркала, желая побыстрее убить время и заснуть сном без сновидений, чтобы завтра продолжать жаловаться на жизнь и покупать никому не нужное барахло до тех пор, пока сами не будут отброшены в эту колышущуюся от прохладного ветра чащу истинной судьбы.



О РАДОСТИ

Радость преодоления барьера пассивной трясины жалости к собственной неуклюжести целиком и полностью способна занять весь объём нашей эластичной груди, весело сопящей зелёными шотландскими волынками.

«Я исполнен любви» - вот слова, способные очертить это замечательное отличие, возникающее под тенью второго неба – зелёного покрова рощи, где ты можешь до самой последней клетки наполниться восхищением и игрой с обитателями своего дома.

Мы можем печалиться об ушедшей жизни и странно прожитых временных отрезках, но эта печаль неотрывно преследуется незримой силой, выхухолью, заставляющей сжаться в агонии всхлипывающего смеха, волнами проходящего по телу – от макушки до пят.

Вертишься перед обескураженными пёристыми облаками и смеёшься им в лицо, а те в смущении исчезают, оставляя от себя лишь туманную полоску-полуулыбку.

Так планета разделяет пламенную радость.

- Мы едины на поле экосистемы, мы равны и сосём твоё блаженство!

- Вы рассеяны по моему телу, но составляете одно, как режущие лепестки хризантем составляют цветы.

- Это ощущение подтверждения внутренней сосредоточенности на счастье одолевает нас, мы обречены смотреть на лестницы горизонтально, мы потеряли нить самолюбования.

- Но вы любите самих себя, потому что составляете моё тело.

- Мы прощаемся с рёвом трамваев, мы выбираем прикосновение к пыли, свободной от оков асфальта.

- Асфальт? Разве он – препятствие для постижения цельности бытия?

И громогласное «Нет!» рвётся из живота, протестуя против грустного ожидания смерти без боя, самобичевания вездесущими проводами.

Нам не нужны дисковертящие системы, извлекающие ужасные и тошнотворные шумы, типа «бумс-бумс». Мы танцуем под арфы ветвей, на которых Стрибог исполняет неописуемые этюды.

Мы дети вращения, мы огненные звёзды в млечном пути, мы играем и резвимся с лисятами, поэтому мы столь пугающе прямы.

Это чувство нежности приходит внезапно, всегда неожиданно и разоблачающе, оно наполняет тело и нечто большее, а затем движется дальше. И искупавшись в молоке изумления ты рассуждаешь в новых категориях субъективного мира, ты воспринимаешь иначе, как воспринимает мир лисёнок, жующий приятно пахнущие цветы.

Ты осознаёшь себя не чем-то резким, имеющим колючие или грубые формы, нет, ты приятен, полон желания, плавен, более гладок, я бы даже сказал: кругл. Да, ты воспринимаешь себя круглым, круглым идиотом.

Ты скачешь, как дикий олень и бегаешь взад-вперёд, не зная как выразить свои чувства, ты догоняешь волка, и тот догоняет тебя. Вы скачете и кусаете друг друга, так как принимаете тяжесть счастья, родственность жизненной искры, прикрытой телесной формой.

Порою это кажется настолько сказочным и нереальным, что снова и снова пытаешься подобрать рациональную паску, клише, которым дети играют в песочнице. Но это неопровержимый факт, заставляющий сесть на зад с опущенными вниз руками, так как свой же ответ не помещается в тесную черепную коробку.

Ты пробудил внутреннее животное и говоришь отныне на его языке – ты рысь, сокол, лосось, стрекоза или кто-то иной. Неважно, главное – ты нашёл свою половину и доволен этим несказанно, наполнив штаны радостью по пояс.

Ты – знак, причудливое сочетание усиков винограда.

Кто, кроме тебя, сможет дышать в такт с травой и откликаться на зов антилопы?

Безмолвное знание: удачное сочетание обстоятельств, нелепая оказия или продуманный план, который можно прощупать? Какая теперь разница?

ТРИ ПРИЯТНЫХ ТОЧКИ

Многоточие… многоточие… всегда многоточие… но хочется не этого… хочется раскусить, разорвать, заплакать и удариться головой об стол…

Хочется точки… не очередного многоточия, не неопределённого зыбкого недоосмысления, а чего-то ясного и законченного, конкретного в каждой своей молекуле… хочется проснуться, в конце концов, от сковывающей дремоты, от этой несуразицы, в которой не знаешь куда вставить самого себя…

«Вы дети вращения» - шепчет Меркурий, но это не означает точки и даже не… точки с запятой…

Ах, эта наша вероятность выбора, шанс обнаружить краем туманного угла зрения ту долгожданную константу для разрешения уравнения жизни, философский камень, заводной ключик для нашего паровозика, путь которого настолько неопределённ…

Он требует этого ключа-ответа, ему остопротивело плевать в потолок и вытирать упавшую обратно на лицо слюну… он вот-вот загудит весело и дерзко и отправится в своё странствие… но маленький Лёша замкнул его путь и с удовольствием наблюдает, как тот ездит по проложенному им кольцу… это – замкнутая окружность замкнутой самой на себе жизни… это – иллюзия движения, не ведущего никуда.. пружинная игрушка будет описывать кольцо за кольцом на этой пластмассовой орбите железных дорог и она… как и ей подобные… являются детьми вращения… верно, этого не понять бумаге и бумажным мозгам…

Можно вращаться по спирали, и это будет искомым движением… движением к центру, к зелёному солнцу… тотемному столбу, высеченному золотым серпом из ясеня…

Планета падает по спирали на солнце и продлевает ей жизнь, становится её плотью… в этом мире двойных спиралей нет места ничему, кроме как многоточию… нет места точкам отсчёта, точкам фиксации точек сборки, точкам зрения, наконец… спиральный рост к ритмичному источнику всяких слов незамкнут и быстро заставляет раскидать по пути свои блокноты и схемы… ибо там нет закона, кроме как закона дикого зверя…

В тупой замкнутости на подобии истины в белых и чёрных ярлыках-точках мы находим иллюзию покоя… но покой точки никогда не сравним с волшебным умиротворением многоточия… в разобщении со спиралями перерождения, жизни и смерти, предков и потомков, со спиралями почек бузины, спиралями паутин крестовиков, со спиралями галактик и с истиной, которой нет, мы видим крапинки точек… в кольцах отсутствуют многоточия, они – затягивающий внутрь себя целиком и полностью водоворот… там всё конкретно и осмысленно здраво, логически, там мышление протекает законченными понятиями и суждениями, в конце которых всегда стоят эти противные, толстые и жирные точки… настолько неумолимые и бесстрастные, опредёлённые и гигантские, что приобретают вид не милых точек, а настоящих грозных тучек…

Мы любим своё гнездо из колючей проволоки и штык-ножей, ракет, финансов, университетов, бройлеров, полиэтилена и шампуня… поэтому эйфория пребывания среди рун из прожилок на листьях сменяется шквалом диалогов с самим собой, сожалений и воспоминаний…

Ехать по кругу легко, хотя и неприятно… но мы всё стерпим… поэтому хочется вернуться, найти брошенную бумагу из срубленного священного леса и измазать её вдоль и поперёк сотнями этих противных, но привычных точек… если бы…

Когда наступает очередь прилива воспоминаний, приходит и безумное понимание потери… мы заблудились в лесу с этими цветами, бабочками, галками и прочими дикими тварями… можно всю жизнь искать свою железную дорогу, но её заняла совершенно другая, более современная модель… теперь она точно так же будет наворачивать круги, пока не закончится завод и её усталое сердце не остановится и не остынет, так и не почувствовав бьющегося в унисон с ним сердца Богини, общего дыхания и воздуха, общей земли и скрижалей смерти…

Где бы мы ни находились, мы были и остаёмся такими, какие мы есть на самом деле: одиночками, странниками, бомжами…

ЦРАСТВО ЭНТРОПИИ

Как скарабеи солнца, со своими широкими золотыми крыльями, как жуки с терновыми венками на головах и гвоздях в пробитых руках, жуки, катающие шарики из коровьего кала для своих детей, мы красочно олицетворяем перевёрнутую корону плотского ада.

Наши басистые вороны из-за ящиков для пожертвований неустанно пугают всех бабаем-адом, но только мы сами льём все девять обручальных колец для себя.

И источник всей магмы (раскалённые слёзы+взбитые сердца+кровь из перерезанных вен+жар сожженных мостов) тут: на наших ладонях, сложенных горсточкой, просящих милостыню на храм собственного страдания.

Мы, как аспиды с вёдрами на головах, кусаем колени тех, кто ласково пригрел нас на них. Я бы спросил почему, но действительно боюсь остаться без языка. Нежная любовь к безумной крылатой змее на ножках! Ах, как часто привычка оказывается растворителем клея, который зовут «жажда жизни». Стоит лишь на секунду оказаться бесконтрольной привязанности здесь, неподалёку, как она уже обнаруживается за пазухой, на губах, пальцах, ресницах и в трусах, конечно. Ещё мгновение – и мы сколотили клетку вокруг своей любви, ещё одно – и любовь заточила нас самих.

Не легче ли просто рождать человечков или откладывать яйца и дохнуть с чувством исполненного долга? Как оказалось, - нет.

Мы проживаем среди безумцев, живём в безумном мире и обязаны подчиняться его безумным правилам, пока находимся здесь. Вот так: кратковременное забвение для обеспеченности лёгкого разложения, накопления яда в виде недоверия и усталости, а затем крещения в адском огне из нашей злобы.

Что можно сделать? Стать недоступным, развертеться, заржать и раскалывать черепа копытами? Ага, точно, отличная идея: тушить пожар керосином…

Довольно отчаянья. Может, безумны мы? Мы должны видеть контраст…

Крылья… белые, мягкие, пушистые, милые, детские, лёгкие, гибкие, эластичные, быстрые, знакомые, ласковые, невесомые, очаровательные крылья! Мягкие ладони перед лицом!

Бежать по макушкам Дубов, прыгать, парить, играть с зарёй – вот оно… Эврика, мой Дедал!

ПОЗАДИ ДРАКОНОВ С ГОРШКАМИ, ВМЕСТО ГОЛОВ.

Вечная тайна ветра, бледные луны и их приятное касание плеч, приятная прохлада снега, приятный запах лаванды на своих волосах.

Монорельс света, светящиеся руки, давление в желудке, футуристичные трубы, цветные вспышки, невесомый золотой песок вокруг головы, протуберанцы в ладонях, шёпот Саманты, яркий столб над макушкой, реальные ноги, на которых куда легче прыгать, чем идти, огненная кошка и её тёплая шерсть, алые глаза в озере, ГЕДУЛА!

Лёгкость спирали: красной и синей, сверху и снизу. Горение формы! Берёза-Тис!

Неуловимый Омикрон в руках, лёгкость перепрыгивания через лунный барьер. О мысли! Не думай, не объясняй, не потворствуй, храни молчание! Молния очарования!

Ты – божественный свет, пролившийся из откупоренного сосуда, стены втягивают тебя внутрь. Не кипи, ты не Попокатепетль, ты просто тело света в руках Дану.

Но так ли это?

И почему так задержались птицы этой весной?

Может, мы просто не слышали их криков?

Может, мы не догадались поднять головы?

Может, мы боимся их?

- Ветер, кто принесёт жукам солнце?

- Дым внутренних костров, Виман отрешения.

- Достаточно ли им развернуть золотые крылья?

- Я найду их, и они вспомнят, хватит катать шарики из навоза и козюль, пусть лучше делают это из света.

А пока что мы примемся возжигать фимиам и сигнальные огни. Natura et ego solus est. Будущее покажет.



***

Тонкая струйка алого света, напиминающая чудесный глоток свежего воздуха после заточения в душном тёмном чулане, пробилась, наконец, сквозь испещрённое облаками-кляксами небо, прикоснулось к остывшему за ночь камню в окружении утреннего тумана.

Камень знал, что туман немного поклубится ещё вокруг него и отступит вглубь рощи, как это делал уже не раз.

Свет порождает причудливые тени, подчас они ложатся на землю весьма занятно друг на друга. Одиннадцать чёрных теней в тумане, отброшенных одиннадцатью глыбами базальта в алом наряде. Хотя за то длительное время, как их собрали здесь, они преизрядно заросли сорной травой и мхом, их хоровод до сих пор остаётся неразорванным даже притом, что в этом месте уже давно не поются песни.

Эти старцы в мшистых бородах уже не пляшут кольцом как когда-то в юности, скорее они собрались вокруг невидимого костра на совет и рассуждают о великолепных вещах, выпавших на их длинную жизнь. Хотя при этом каждый погружён вовнутрь себя, хранит напряжённое молчание и, возможно, ждёт возвращения музыки.

Тёплое алое пламя заставляет вернуться к (болезненным?) воспоминаниям: столп искр, напоминающий формой деревья, из которых сложен огромный пылающий костёр, мелькающие тёмные силуэты. И непонятные слова, которым вторит каменный совет: «я оставляю после себя цветочные следы, я веду на охоту свору белых псов и несу головы вандалов, я храню 365 лекарственных растений, я несу пурпурные ветки ольхи на свадьбу воронятам».

«Что такое солнце?» - спросил когда-то у них любопытный народ.

Солнце – это пчёлы – ответил первый

Солнце – это центр – ответил второй

Солнце – это камыш – сказал третий

Солнце – это зверь и хранитель – заметил четвёртый

Солнце – это золотой паук – сказал пятый

Солнце – это младенец – ответил шестой

Солнце – это красота – заметил седьмой

Солнце – это баланс – молвил восьмой

Солнце – это пламя – сказал девятый

Солнце – это личная сила – сказал десятый

Солнце – это начало – прошептал одиннадцатый, самый мудрый

Кто знает, слышал ли кто-либо их голоса, а если да, то почему больше никто не слышит? «Когда-то вокруг нас собирались феи» - нарушил молчание один из старцев. «И они вступали в браки с ними» - заметил другой. «И умирали тоже вместе» - продолжил третий.

«Я помню, как бездна пыталась разорвать всех в клочья», - «И как мы стояли вопреки истошным крикам ужаса».

Так они говорили до вечера, птицы клевали на них орехи, звери метили их, чесали о них спины, а черви бурили под ними ходы.

С каждым днём они всё больше погружались в себя, в пережитые мгновения, ждали возвращения огня и неотвратимо засыпали, как спали когда-то до того, как их собрали в этот ныне покинутый хоровод.

Камень видел во сне синюю пропасть, тёмно-золотые нити и чёрные круги, слышал гул, ниже в два раза, нежели способно воспринять человеческое ухо, он то поднимался вверх, то опускался куда-то, дрейфовал в пучине Морфея и не помнил………..

….но однажды синяя гладь подёрнулась разноцветной рябью, море забвения навестил шторм, в чертогах тишины затрещала ужасная какофония. Что-то нагло мешало ему вибрировать с тишиной, что-то обнимало его и прикасалось к нагретому лучами боку.

- поговори со мной, поговори со мной.

Камень просыпался весьма неохотно. Но кто-то стучал об него своим лбом, кто-то весьма опечаленный.

- поговори со мной, – повторялось снова и снова.

Внезаптно всплыли какие-то образы. Какие-то тени и красные пятна, искры на фоне звёзд. Чьи-то возгласы, вопросы, удивления, запах тел. Старец, казалось, мгновенно обрёл былую молодость. Он не ответил, а заорал на весь лес: «Я слышу тебя, я ждал твоего возвращения!». Но ответа не последовало. Доносилась лишь мольба: «говори со мной, прошу». Камень пыхтел и тужился, но человек так и не смог услышать. Тишину нарушил печальный вздох.

- я ещё вернусь, обещаю тебе.

После чего камень снова остался наедине с воспоминаниями. Но это было не важно, ведь что значит одна неделя или месяц для почти вечного существа?

***

Жила ли я в море в ту скрытную ночь?
Была ли нема или только молчала?
Не помню, увы, но вспомнить не прочь
О том, как пучина шипит у причала.

Мне чайки кричали и звали домой
В холодную гавань без страха и горя
И, кажется, небо уже надо мной
И вовсе не небо, а зеркало моря

Как волны при шторме мечусь я порой
Ничто мою грусть не способно умерить
Кто столь злую шутку сыграл надо мной?
Как буду теперь я судьбе своей верить?

О, мой Океан, как же ты далеко!
И близко совсем – протяни только руку.
Когда наше время с тобой истекло?
За что заслужила такую я муку?

Мне только осталось, что молча смотреть
И память хранить об утёкших годах
Я не рождена, чтоб над морем лететь,
Мне хватит лишь тихо скользить на волнах…

***

Поймём ли мы когда-нибудь
Что шепчет на ветвях листва?
Кто сможет чудным сном уснуть
И в нём лежать на лапах льва?

Осмелимся поднять свой взор
И посмотреть в глаза сове?
Отмоем ли в реке позор
Иль он давно лишь в голове?
Кто станет столь красноречив
Чтоб успокоить гнев быка?
Насколько сильно дождь красив,
Когда у нас есть два крыла?

Зачем пчеле весной жужжать,
А лису бегать по траве?
Зачем вообще всё это знать?
Зачем бродить нам по земле?

***

Прохладной нежною росой
Среди проснувшейся травы,
Соленой радостной слезой,
Пером непойманной совы,

Костром из ели сушняка,
Из веток дуба, черемши,
Холодной почвой февраля
Встречаем мы приход весны.

Багровой кровью поутру
Залились в небе облака.
Позволив проявиться дню,
Исчезла алая луна.

Так пой же песню небесам,
Раскидуй россыпью цветы,
Кади смолу в хвалу богам,
Встреть с нами вновь приход весны.

***

Сверкает сталь, поют клинки,
Смертельный выпад, поворот.
Холодный пот покрыл виски.
Два война пляшут у ворот.

Убей! Орет безумная толпа.
Убей! Кричит вельможа зрелых лет.
Два обезумевших борца
Своею кровью плавят снег.

Высокий свист, уход, прыжок!
Меч занесен над головой,
Противник сбит с усталых ног,
Еще удар – и кончен бой.
В рядах людей раздался крик
Ликует зверская толпа.
Никто не плачет, ведь убит
Бежавший пленник короля.

***

Тайна.. Она зовет людей отчайно.
Она мелькает вдалеке.
Ну а потом, совсем случайно,
Забрезжит свет в кромешной тьме.
И по щекам соленым
От теплых тонких ручейков
Пройдется нежно ветром темным
От жизней сожженных костров.

Ей отдаешь себя с любовью
И ей целуешь пальцы ног
А Та лишь тихо двинет бровью:
«Ты не усвоил мой урок».

Упрямо ползаешь по полу,
Подобно змею Сатане.
Внимаешь брошенному слову,
Умножив злость свою втройне.

Ты год за годом отвергаешь
Упреки всех твоих друзей.
И так, пока не помираешь,
Изжив остаток своих дней..

***

Я уже отдал себя силе, что правит моей судьбой.
Я ни за что не держусь и ничто не защищается мной.
У меня снова нет мыслей и я вижу твой свет.
Я помню себя и страха смерти уж нет.
Отрешённый и лёгкий, как ночная звезда
Я вновь стал свободным и исчез для Орла

***

13 веточек полыни,
13 стрелок на часах,
13 полостей твердыни,
13 капель на губах,
13 свечей в 13 круге,
13 теней, молчавших в испуге,
13 изъянов в прекрасной подруге,
13 печатей не стёрших века,
13 дом, 13 город,
13 зал, но не полон гостей.
13 принц красив был и молод,
Но только из гроба не будет вестей.
13 серп, 13 молот,
13 панцирь из кожи людей,
13 плач, 13 голод,
13 перчаток погибших детей,
13 крест на могиле под дубом,
13 день, не явившийся в пять,
13 лось, что он бродит под лугом?
Тринадцатых вепрей пора выпускать. (Марго)

***

Усталое тело качнулось опять,
Повиснув над камнем в тёплой крови.
Ничто не способно покой отобрать.
Хоть грозно указуй, хоть криком зови

Кромсай топором, камнями кидай,
Багровым щипцом вытаскивай ногти,
Калёным прутом глаза выжигай,
Сломай ему череп, топи его в дёгте.

Я буду смеяться, ведь жалок ты так,
Как жалки все вы, кто шагает над нами
Мы молча взираем на каждый ваш шаг
Такими же точно вы будете сами

***

Вечернее солнце не так далеко,
Высокое небо не столь высоко,
Младой Ахиллес не так уж быстёр,
Не всяк леопард жесток и хитёр.

И если не знает об этом мудрец,
То точно известно биенью сердец,
И если не скажут вам это певцы,
То уж непременно откроют скворцы.

Не так краток день в глазах мотылька,
Но жизнь человека весьма коротка.
Не всякий мудрец видел гнев тетивы,
И слушал однажды шептанье совы.

А если не хочешь ты верить словам,
То выйди из комнаты и пойми сам.
Узнаешь, что уши хохочут порой,
А правду услышать лишь можно душой.

***

Ты не можешь не зваться поэтом,
Ведь не держишь ногами тетрадь.
За мгновенье до скорости света
Что тебе сто поэм написать?

Ум твой быстр, словно стул ягуара,
Стих силён как партийный кулак,
Рифмоплёт тебе вовсе не пара,
Не трать время на мелких писак.
Ты великий, как зад носорога,
Ты хитёр, как израильский царь.
За мгновенье до звания бога,
Ты сказал мне: «штудируй словарь».

***

Украдкой идёт один житель дурдома,
Скрипит по паркетному полу в ночи.
Не верит он в ту неизбежность синдрома,
Которую так защищают врачи.
Он знает, что каждый достоин свободы,
Как точно сказал его друг Бонапарт:
«Будь честен, не думай о тонкостях моды,
Ты тот, кто ты есть – ты ночной музыкант».

***

Кривой, печальной трещиной, ломающей снега
Убийца одинокого жестокого мирка,
Промёрзлый и знобящий надломленный Маркиз,
Живёт, не умирает, средь пустынной доли тис.

Сверкающее зрелище, слепящий океан
Напористо и медленно сжимает свой капкан
И гнёт и режет инеем поникшего борца
И с жадным исступлением всё ждёт его конца
И, даже там, насмешливо мигает с высоты
Предательским светилом без остатка теплоты
Угрюмое святилище холодного огня
Надменною иллюзией, скрывая горечь дня.

Растратившая силы и уставшая мечта
Зелёным переливом покрывает два крыла.
Безжалостный, бездушный, безнадёжный зимний свет
Прорезал обжигающий вороний силуэт.

Смотри, о тис, уж верно ли, что так ты одинок?
Как жаль издохнуть глупостью, виня во всём злой рок!
Не в первый раз кора зеркал накрыла все холмы,
Не в первый раз зовёт: «краак» - тебя в бой птица тьмы.

Оскалы дикой ярости метелей изо льда
В который раз прикончит запоздалая весна,
Настанет время золота на утренних зорях,
Настанет время мантии у тиса на ветвях.

***

Когда приходит время тусклых звёзд
Усыпать небосвод колючими слезами
Когда последний дикий чёрный дрозд
Прощается с родными небесами

Когда симфония пустых ветвей
Под тонким руководством полуденного света
Играет свой мотив для всех людей,
Кто к ним смиренно шёл искать совета.

Тогда три капли Керридвен,
Тогда три сторожа божественной завесы,
Тогда далёкий радужный Авен
И вдохновенные бардические пьесы

Напомнят, что есть тёплый май
И все слова, что были, будто бы случайны
Очередной откроют край
Одной непостижимой и единой тайны

***

Скажи мне честно, славный друг,
Кто повелел тебе прийти?
Чтоб расколоть порочный круг,
Помочь главе свой меч найти.

Поведай мне, затем ль пришёл,
Чтоб неподъёмным топором
Сломать колючий частокол,
Опутавший наш мирный дом

Да вытащить из плена мук
И вечно душащих оков?
Зачем, скажи, мой странный друг
Ко мне пришёл из страшных снов?

Или чтоб просто покарать,
Как приходившие перед тобой
Мою надежду отобрать
И унести её с собой?

Скажи, мой друг и не молчи, -
Устал я от печальных встреч.
И, как назло, мне палачи
Никак главы не сносят с плеч.

***

Ты можешь кричать, но я уже глух
И кровью истёкшие руки
Подхватят тебя, закружат вокруг
И враз оборвут твои муки.

Я вижу истоптанный зимний цветок
Своей шутовской королевы
Я вижу искомканный грязный платок
Забывчивой страждущей девы

Я чувствую огненный шрам от когтей,
Опухшие детские глазки
И стон за спиною бессильных друзей,
Ползущих из маленькой сказки.

Бескрайняя глотка влюблённой двери
Откроет нам вечное счастье.
Очнись же, княгиня – вперёд посмотри –
Закончилось наше ненастье!

Не стоит бояться, танцуя со тьмой,
Скрываться от собственной боли.
Мы станем пульсируйщей чёрной звездой
Без света, без страха, без воли…
***

Я взываю сегодня к силе небес,
К силе твоей, о, мой ласковый лес!
Я взываю сегодня к блеску Огня,
К тверди твоей, я взываю, Земля!
Озарите меня, о, солнечный свет,
Лик ясной луны и помощь планет!
Помощь даруйте, о скорость ветров,
Быстрота молнии, мощь валунов,
Дикость пантеры, Древний Дракон,
Мудрая Смерть и глубина волн!

Во имя посвятителя, Авен!

***

Смех в объятиях полночного дождя.
Несравненная таинственная тень.
Не тебе ли накануне октября
Нашептала что-то на ухо сирень?

Не тебе ль известен запах той земли,
Что вуалью покрывает целый мир?
Среди гор волкам пропетые стихи.
Кто ты есть, о мой непризнанный Шекспир?

Не тебя я вижу каждый день во сне
С недоступною звездою впереди?
Там, где голос тихо слышен по весне
И где флейте аплодируют дожди.
***

Зовёт кто-то сладко, вздыхает, поёт
И шепчет неслышно: «иди».
Ох, брат мой, как ласково, нежно зовёт!
Скажи же что там, впереди?

Скажи, не томи, посмотри же в глаза,
Ведь знаешь, но грустно молчишь.
Я знаю, что нужно идти мне туда,
Надеюсь, за это простишь.

Вернусь ли обратно, мой брат по судьбе,
В глухую полярную ночь?
Я знаю, известно то только тебе.
Ты тоже когда-то шёл прочь.

Я дивно знакомый узнал силуэт.
То дикая рыжая рысь.
Прости меня, брат, пошли нам привет
И тихо за нас помолись…

***

Кружевные кольца описала,
Пожужжала, посмеялась про себя
Танец свой, пчелиный, отплясала
Закружилась и помчалась, вдаль глядя

По пути приветы передала,
По дороге через луг забыла путь,
Заметалась, испугалась, заплутала
И упала на лопух передохнуть.

«Что же делать?» про себе сказала.
«Как же быть, куда лететь домой?»
«На меня ты посмотри сначала»
-обратился к пчёлке круг златой

«Ах, какая я глупышка, право!»
Заскокала на листке пчела.
«Ну, конечно же, отсюда мне – направо,
Гэй! Спасибо солнце, я нашла!»
И зигзагами от радости пустилась,
Крутанулась, кувыркнулась пару раз,
Ну а солнце тучею закрылось
-Так мигнул той пчёлке тёплый глаз…

atrill_oko@mail.ru